|
5
…Был год 1848-й, год европейских революций, год-веха.
«Пока я жив, революция меня не одолеет», — заявил император Николай и
призывал «обращать самое бдительное внимание на собственный край». Был год 1848-й. Год 1848-й, похоже, и оказался главной
причиной Далева «бегства» из Петербурга: год-веха стягивает воедино все
названные причины его решения круто переменить судьбу, сводит концы. В 1848
году, как никогда прежде, почувствовалась изнурительность бесполезной письмоводной
службы. И «закулисные интриги в высших правительственных учреждениях», интриги
не столько вокруг Перовского, сколько при его участии, интриги, в которые
министр втягивал «преданного друга» и помощника, становились в 1848 году
особенно опасными и невыносимыми. И хранение «предосудительных» сочинений (а
про Далевы записки, видимо, знали многие его знакомые) могло привести к весьма
тяжелым последствиям — не оттого ли решил Даль не оставлять никаких «следов»? И
шпионство: были взяты «на прицел» домашние кружки, эти «вторники» и
«пятницы», — не отсюда ли резкое и безоговорочное решение Даля «закрыть»
свои «четверги»?..
Время шаткое — мало ли кто да что мог сказать
(проговориться), пересказать, донести. Даль не знал, видимо, что Бутурлин
доложил о нем царю как о человеке «благомыслящем», но он знал про высочайший
строгий выговор, он знал, что министр Перовский, который передал ему царское
неудовольствие, хотя и «борется» с начальником Третьего отделения Орловым,
однако вместе с ним обсуждает для представления государю записку (опять
записку!) о мерах к предотвращению дальнейшего распространения в России
«пагубных сочинений».
Времена шатки — год-веха словно в фокусе соединил все
на первый взгляд несхожие причины Далева решения поворотить жизнь. Даль положительно
решил уберечь шапку. Но только ли это — усталость, осторожность, наказание,
страх — двигало им, когда он захотел переломить судьбу? Только ли от чего-то
убегал он в Нижний или еще и зачем?
6
Зачем?
Даль не «бежал» сломя голову из столицы; от
неприятностей с «Ворожейкой» до отъезда — более полугода: мысль о «бегстве»
вызревала неспешно. «Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим» — в столице Далю
сиделось нехорошо. Перовскому, наверно, и впрямь не очень хотелось отпускать
такого работника (хотя и не «сокрушался», не «приносил жертву») — министр
потребовал равноценной замены. Даль искал преемника — предложил свою должность
Вельтману, тот отказался («Да ведь это кабала, а ведь я не совсем себе враг»);
согласился московский профессор-юрист Редкин, старый товарищ Даля по Дерптскому
университету (Перовского замена устроила). Редкин, соглашаясь, спрашивал Даля:
«Может ли моя деятельность принести пользу — не мне и не отдельным лицам, а
целому сословию?» Не знаем, что ответил Даль, но он уезжал из столицы с тем же
вопросом.
Мельникову он писал, что намерен в Нижнем жить «тихо»
и «с пользой»; писал также, что собирается основательно заняться словарем. Как
раз в конце сороковых годов Далю пришла в голову дерзкая и великолепная мысль —
соединить словарь и пословицы, влить пословицы в словарь — мысль, им
осуществленная. В Нижнем Даль значительно продвинул главный свой труд:
обработал большую часть накопленных запасов, определил способ составления
словаря, приступил к подробному толкованию слов. В Нижнем Даль подготовил к
печати собрание пословиц. Если б лишь ради этого перебрался Даль в Нижний, если
б тихую жизнь с пользой видел он лишь в главном деле своем, если б во имя его
избрал незаметную службишку на стороне, для виду, чтобы не служить, а жалованье
получать, — он бы и в этом случае был оправдан потомками. Но Даль отправился в провинциальную контору и вправду служить:
служить так, как не удавалось ему в Петербурге, — чтобы приносить пользу
«целому сословию»; он еще надеялся, что, служа, можно не бумаги писать, а дело
делать. Он не сумел этого «во всероссийском масштабе» — сила солому
ломит, — он надеялся, что возьмет свое в глуши, в губернии, где будет вершить
дела даже не «в губернском масштабе», а лишь дела находившихся под управлением
его конторы удельных крестьян. Он надеялся, что там будет сам себе хозяин и сам
себе слуга, без благожелательных Перовских и тонкостей «закулисных
козней», — он и крестьяне; там сможет он судить да рядить обо всем по
своему разумению (а в столице, как он полагал, его ценят и уважают — считай,
что заручился поддержкой). Даль ехал в Нижний дело делать — скромное, тихое, но
дельное дело: «Сами в себя должны мы углубиться, проснуться, очнуться, и
тогда узнаем, как быть и что делать; но не взрыва нужно нам, который легко
вызвать, словно напоказ, и который скоро остывает, нужно блюсти зарок тихо и
свято в себе, делать неутомно, ровно и стойко, тянуть налогом лямку свою, не
сдавая, хотя бы этого никто не видел, никто не знал…» Нужно иметь право
сказать: «Я любил отчизну свою и принес ей должную мною крупицу по силам!»
В душном 1848 году Казак Луганский не выдержал и
потянулся «на волю». Ему казалось, что на волю. Он спустился с девяноста
ступеней, на высоту которых оказался однажды вознесен судьбою, и вышел на
простор. Ему опять казалось, что на простор. Едва появившись в Петербурге, он
почувствовал столичную духоту, мечтал — на Волгу, на Украйну, в Москву. На Украйне
промчались его детство и юность, в Москве он окончит дни свои. Летом 1849 года
Владимир Иванович Даль отправился на Волгу.
|