|
4
Осенью 1856 года умер Лев Алексеевич Перовский, и
взамен ему пришел Михаил Николаевич Муравьев, в прошлом — член Союза благоденствия,
отошедший от заговора, в будущем — палач польского восстания, заклейменный в
истории кличкой «вешатель». Осенью 1856 года нижегородским губернатором был назначен
брат нового министра Муравьев Александр Николаевич, в прошлом — один из
основателей первых тайных обществ, осужденный на шесть лет в каторгу, но ввиду
«чистосердечного раскаяния» просто сосланный в Сибирь без лишения чинов и
орденов и вновь начавший восхождение по ступеням служебной лестницы. Мельников-Печерский рассказывает, что новый губернатор
«сначала жил с Далем душа в душу… Но впоследствии между этими друзьями, вследствие
наветов и бабьих сплетен, пробежала черная кошка… Даль забыл, что не всякий
министр есть Перовский, написал к его преемнику такое же откровенное письмо»,
но «получил от него замечание… и попал в отставку».
История отставки Даля выглядит как случайность, как частность,
как семейная ссора: родственники, бабьи сплетни, черная кошка, родной брат.
Но Муравьеву-министру Даль тоже писал вполне
откровенно. Революционер-шестидесятник Н. В. Шелгунов, служивший под началом
Муравьева, вспоминает: «Муравьев был честолюбив, властолюбив и деспотичен; прощать
он не умел и всегда увлекался личными чувствами», «людей он вообще ценил
невысоко»; «но этот же самый Муравьев умел и уважать. Даля, который был тогда
управляющим Нижегородской удельной конторой, Муравьев принимал не как министр
подчиненного, а как какого-нибудь президента академии». (А «благодетель» граф
Перовский на просьбу Даля разрешить приезд в Петербург отвечал уклончиво, но
твердо: «Не нахожу нужным отвлекать Вас от того круга деятельности, в котором
Вы приносите так много пользы».) Муравьев-министр предлагал Далю управлять
Московской удельной конторой, «но, зная, в каком она запустении и как тяжело
было бы там воевать с великими мира сего, а также соразмеряя ветхие силы свои,
я струсил и отступил».
Муравьев-губернатор взялся за дело круто: «При
проклятом Мураше никто покоен не был. Того и гляди, бывало, ляжешь спать
судьей, а проснешься свиньей». Несколько неожиданных губернаторских наездов, несколько
разоблаченных воров, лихоимцев, грабителей — и Даль, конечно же, с Муравьевым.
Во всех присутствиях горячим шепотком честят «проклятого Мураша», а Даль пишет
восторженно: «Покуда Александр Николаевич здесь, не хочется покидать чести
места»; «если бы Бог велел ему прожить и пробыть здесь лет десяток, то губерния
наша… приняла бы по управлению вид благословенный».
Принимая назначение в Нижний, Муравьев не скрывал, что
связывает будущие труды свои с «желанием» государя освободить крестьян. Не без нажима нового губернатора нижегородские дворяне
первыми «отозвались» на призыв правительства создавать дворянские комитеты и
приступить к составлению проектов «об устройстве и улучшении быта помещичьих
крестьян». Потом целые легенды возникли — в них Муравьев умно побивает
злодеев-крепостников (легенды записал Короленко), но работа комитета, по
существу, захлебнулась. В комитете тотчас начались распри: дрались «из-за
уступок», да так дрались, что сам Александр Второй, посетив Нижний, просил
господ членов комитета пресечь «ссоры и личности».
Нет, не «черная кошка»: как бы хорош ни казался
губернатор, столкновение с ним Даля было неминуемо. Если бы они собирались
«вершить дела» несправедливо, им легче было бы сговориться; но каждый хотел
невозможного (и полагал, что сумеет) — добиться правды там, где правда в
лаптях, а кривда в сапогах, где за правдивую погудку смычком по рылу бьют.
На место одного неправедного судьи, который «проснулся
свиньей», садился другой — такой же Шемяка; взамен одного «грабителя»
исправника, смещенного по представлению Даля, назначался другой, такой же
«разбойник», но уже «доверенный человек» губернатора. А кого можно было назначить,
если сам Даль в записке о преобразовании земского суда
предлагал увеличить жалованье полицейским чинам: это хоть и не поднимет нравственности
чиновников, но позволит честному человеку существовать на полицейскую
должность.
«Служебные отношения» Даля не оттого ухудшились, что
министр и губернатор сменились, а оттого, что управление не переменилось. Оно и
не могло перемениться в одной губернии тщаниями одного губернатора, тем более
что губернатор (как и Даль, впрочем) надеялся придать губернии «благословенный
вид» в рамках старого, обычного порядка управления.
И хотя (этого даже доброжелательный биограф А. Н.
Муравьева не скрывает) с подчиненными губернатор бывал несправедлив — потакал любимцам,
«потворствовал родственникам и в особенности родственницам, которые имели
большое влияние на дела, во все вмешивались», причина его ссор с Далем («бабьи
сплетни») — это не «светские» в губернаторской гостиной размолвки. Даль
окончательно разуверился в возможности справедливого управления.
5
В последние годы службы появилось еще одно определение
Даля — «грубый». Неожиданно, однако не лишено основания.
Он сообщает в Петербург, что губернатор представил его
к награде: «На это я отвечал. Во-первых, мне кажется, что это не идет и будет
некстати. Во-вторых, ордена и чина мне дать невозможно; их надавали мне и так
не в меру. В-третьих, и то и другое мне всегда было в тягость, а не в радость;
особенно охотно сложил бы я с себя последний чин и звезду, которая пристала
мне, как… пословица вам известна. Остается денежная награда, но денег мы и так
получаем много, и надо в этом отношении совесть знать; к тому же у вас нет на
это казны, а из чужого кармана, кажется, просить наград нельзя. Наконец, в
доказательство искренности моей, выскажу и лишнюю правду: вы представляете к
наградам за отличие в числе прочих таких людей, что я бы считал первым для себя
отличием не быть отличаему с ними вместе, чтобы сторонние не сочли меня за
такого же негодяя…» Даль просит доложить министру, «что и как было».
Он не устает разоблачать негодяев перед губернатором
(только на одного исправника, губернаторова любимца, подал шестнадцать жалоб):
«Ни страха, ни боязни, потому что нет никакого взыскания. В любимцы вдруг попали
самые выжиги, буквально какие-то опричники, Ноздревы с компаниею… Целая цепь
непотребного заступничества образовалась исподволь и заступила дорогу
порядочным людям… Ненависть полицейского легиона к нашему брату может быть
понятна тому только, кто видит на месте, как мы вырываем из зева ее один
лакомый кус за другим». Он разоблачает негодяев перед губернатором, а
губернатора перед братом его, министром, — вот ведь какой грубиян! Даже
Лазаревский входит в «положение министра, перед которым видно поставленный
подчиненный так резко и горячо обличает в противозаконном произволе
правительственных действий… любимого брата». Да и сам Даль не отказывается, не
оправдывается — «другого оружия у меня нет»: только «за мою грубую правду на
словах нельзя карать крестьян неправдою на деле».
Задолго до Нижнего Даль рассказал в повести о
«несносно честном и правдивом человеке», который пытался «крупинками», малыми
благодеяниями и «добрыми делами» побороть большую и всеобщую неправду: «Трудно
было жить и служить… Всякая несправедливость казалась мне дневным разбоем, и я
выступал против нее с такою же решимостию и отчаянием, как противу человека,
который душил бы подле вас кого-нибудь, ухватив его за горло: где кричат
караул, туда я бросался со всех ног. Но я большей частью оставался в дураках,
заслужив только прозвание беспокойного человека, а горю помогал очень
редко».
Даль требовал от губернатора справедливости, а
губернатор полагал, что и так справедлив. Когда Муравьев решил помириться с
«выжившим из ума» управляющим удельной конторой, Даль сказал: «Мы не малые
ребята, не поссорились за пряничек, и объятия ни к чему не поведут; подписываю
мировую сейчас же на одном только условии: не кривите делом в угоду любимцам, а
судите отныне право, не давайте удельных крестьян в обиду и на произвол
полиции». Муравьев пожал плечами и уехал — иначе он должен был признать, что
судит неправо, что правит несправедливо.
В связи с высочайшим указом о разрешении удельным
крестьянам лично подавать просьбы и ходатайствовать по своим делам, губернское
правление отказало Далю в праве заступаться за крестьян, вести за них дела.
Попытка Даля «остановить произвол» была «признана
оскорблением и превышением власти»; Даль получил замечание от министра.
|