«Имена крупнейших, знаменитых русских ученых,
пользующихся широкой известностью. — Пирогова. Боткина. Сеченова… и других
— неразрывно связаны с Московским университетом».
Проф. П. А. Зайончковский
Поступившие на первый курс собрались в актовом зале.
Боткин, Белоголовый, Шор и Кнерцер встали рядом. Инспектор Иван Абрамович
Шпейер, невысокий, шарообразный толстяк в золотых очках, из-под которых метали
молнии маленькие черные глазки, пискливым, постоянно срывающимся голосом прочел
студентам наставления:
— Вы обязаны неукоснительно отдавать честь своему
университетскому начальству и генералам при встрече на улицах, для чего, не
доходя трех шагов, долины становиться во фрунт и прикладывать руку к шляпе.
Началось наглядное обучение.
Новички выходили из строя и приветствовали Шпейера по
университетскому уставу.
— Это наша первая лекция, — не разжимая губ,
шепнул Белоголовый Боткину.
Тянулась эта лекция довольно долго. Шпейер безжалостно
гонял тех, кто отдавал честь, по его мнению, без достаточной ловкости и грации.
Вскоре Боткину пришлось испытать на себе тяжесть
шпейеровской дисциплины. Задумавшись, он шел по двору университета. Был душный
сентябрьский день, и крючок на воротнике мундира был у него расстегнут. Вдруг
он услышал пискливый голос на высокой ноте:
— В карцер! Я научу вас порядку! Разгильдяйство,
фанфаронство!
Через несколько минут Сергей уже был под замком.
Этот случай научил Сергея осторожности, больше он не
попадался…
Годы учения Боткина совпали с периодом особенно
тяжелой реакции. В преподавании они сказались в том, что всякое проявление
свободной мысли, всякая попытка развить в слушателях пытливость, стремление к
поиску считались опасными.
Впоследствии С. П. Боткин отмечал в своей статье в
«Еженедельной клинической газете» (1881 г.): «Учившись в Московском
университете с 1850 по 1855 г., я был свидетелем тогдашнего направления
целой медицинской школы. Большая часть наших профессоров училась в Германии и
более или менее талантливо передавала нам приобретенные ими знания; мы прилежно
их слушали и по окончании курса считали себя готовыми врачами, с готовыми
ответами на каждый вопрос, представляющийся в практической жизни. Нет сомнения,
что при таком направлении оканчивающих курс трудно было ждать будущих
исследователей. Будущность наша уничтожалась нашей школой, которая, преподавая
нам знание в форме катехизисных истин, не возбуждала в нас той пытливости,
которая обусловливает дальнейшее развитие». По отзыву Белоголового, отсталость
преподавания в то время придавала «живой науке вид такой мертвой и законченной
схоластики, что казалось, все доступное человеческому уму уже достигнуто и
завершено и что свежим силам дальше идти некуда и работать не над чем».
Юноши, выросшие н атмосфере горячих споров самых
выдающихся умов России, восприняли, конечно, такие методы преподавания
отрицательно. Но в то время как Белоголового на первых порах они привели к
полному охлаждению к занятиям, Боткин, напротив, набросился на науку с «жадностью
голодного волка». Внимательно перенимает Боткин у Пинулина новые
методы обследования больного. Перкуссия — выстукивание, пальпация —
прощупывание и аускультация — прослушивание — эти три способа осмотра вызывали
в то время разное отношение врачей: одни совсем не применяли их, считая
«выдумкой для пускания пыли в глаза больному», другие, недостаточно освоив
методы, не умелн извлечь из них нужных показаний. Боткин вспоминал
впоследствии: «Еще на моей памяти, когда я начал только учиться практической
медицине, ныне принятые методы объективного исследования больного, а также
аускультация и перкуссия еще не составляли такого общего достояния, как теперь,
когда можно сказать, почти нет врача, не владеющего с большим или меньшим
искусством техникой этого способа исследования».
Но мере того как будущий медик осваивал новые методы,
он все больше понимал их значение — они вооружали его, давали как бы второе
зрение. Вот врач выстукивает, выслушивает, ощупывает — и тело больного подает
ему знаки, непонятные другим, но ясные ему. Вот там глухой тон, а тут. наоборот,
слишком громкий, там звук трения, шум. тут он замечает ненормальное увеличение
объема.
И каждый день он выстукивал, слушал и запоминал,
сопоставляя свои ежедневные наблюдения. И каждый день приносил что-нибудь
новое, обогащал опытом. Так приходило мастерство. Уже студенты стали обращаться
к нему в отсутствие Пикулина. Уже без труда разбирался он во всей сложной гамме
шумов н стуков. Как когда-то Елизавета Богдановна Грановская научила его в
сложной симфонии звуков узнавать мелодию, так теперь в этом хаосе шумов он
научился узнавать знакомые тоны и обертоны. Иногда попадался новый, неизвестный
симптом, и он запоминал его и долго потом думал, с чем же, с каким болезненным
изменением в организме он может быть связан.
Однокурсники считали, что Боткин обладает клиническим
мышлением и лучше других разбирается в диагностике запутанных случаев. Они
часто обращались к нему как к авторитету и просили его консультации в сложных
случаях.
Белоголовый отмечает, что «характерной чертой Боткина
было то, что обращение товарищей к его помощи он принимал не только без всякого
самолюбивого чувства, а напротив — с величайшей охотой и удовольствием, потому
что его пытливый ум постоянно требовал работы и искал самых хитрых и запутанных
патологических случаев, с которыми он мог бы потрудиться и решать их, как
математические задачи, путем логики и установленных медицинских законов, и до
тех пор не успокаивался, пока ему не удавалось решить предложенный на его суд
„спорный вопрос"».
Сергей Боткин с головой ушел в ученье. Для него не
существовало теперь ничего, кроме медицинских книг, прозекторской, клиники…
Что же касается Белоголового, то его интересы
развивались в совершенно ином направлении. Он писал об этом впоследствии: «Я же
на первом курсе сильно отбился от Боткина и своих пансионных товарищей, не стесняемый
обязательным посещением университета, проводил я часы лекций, в трактире за
чтением литературных журналов…
…Студенческим трактиром был тогда трактир Гробостова;
мы ежедневно эа парой чая я десятикопеечным пирогом, выкуривая бесчисленное
количество трубок жуковского табака, читали вслух, не обращая внимания на
стоящий кругом нас гомон трактирной жизни, вновь вышедшие книжки „Современника"
и „Отечественных записок", толковали, спорили о прочитанном… Среди немногих
любителей обращалось и переписывалось ими несколько запретных стихотворений
Пушкина, Рылеева, Полежаева, письмо Чаадаева и т. п. Вся эта скудная по
количеству потайная литература… будила в молодежи мысли о далекой и
малодоступной для них сфере понятий об ином, более совершенном порядке вещей,
но… едва ли в самых чутких натурах свободолюбие шло дальше каких-то смутных,
неопределенных желаний и скорее инстинктивных потребностей лучшего…»
С этими неопределенными желаниями Белоголовый прибегал
первое время к Боткину. Но он не встретил в друге сочувствия. Сергей был
увлечен своими занятиями, покорен открывшимся ему миром фактов. Странным, ненужным
казались ему рассказы Белоголового о прочитанных романах, восхищения по поводу
стихов, разговоры о несовершенстве жизни. А Белоголовый обижался, возмущался
равнодушием друга, осуждал его за «индифферентность». Друзья охладели друг к
другу и почти не встречались.